Глава V
Гармония между душой европейской и душой восточной. Соприкосновение философии Толстого и учения бахаи

В религии бахаи объясняется, что существует одна вечная и постоянно прогрессирующая религия — вера в единого Бога, знание божественных истин и законов, постепенно раскрываемое Богом перед человечеством по мере его развития. Каждое откровение посланников Бога, данное нам через таких пророков, как Авраам, Моисей, Зороастр, Кришна, Будда, Христос, Мухаммад, а теперь Баб и Бахаулла, является развитием предыдущего и закладывает основу для следующего. В учении Моисея мы видим почку, в учении Христа – цветок, а в учении Бахауллы – плод. Они не разрушают, а дополняют друг друга[108]. Толстой же приводит широкий круг доказательств того, что все основные веры – буддизм, иудаизм, магометанство, христианство и др. уже в большей степени обладают общностью, чем различиями, они представляют этапы истории религиозного сознания, а вражда между ними бессмысленна и вредна с точки зрения развития этого сознания. Учение Христа он ставил выше закона Моисея, подчеркивая, однако при этом, что Евангелие дополнило и усовершенствовало учение Моисея. «Все веры различны по внешности, на поверхности, но все ближе и ближе сходятся по мере углубления»,— писал он[109].

Китайский философ Мэн-цзы (ученик Конфуция), которого Толстой очень высоко ценил, придерживался идеалистических взглядов на мир. Развитие природы и людей неизменно повторяется. Приблизительно раз в пятьсот лет появляется мудрый человек-пророк, благодаря которому благоденствие людей повышается. Но с его смертью общество приходит в упадок и постепенно возвращается в свое прежнее состояние, утвержадал Мэн-цзы[110].

Что касается следующего принципа бахаи — «более широкого патриотизма», то мнение Толстого таково: «Патриотизм связал людей в государства и поддерживает единство государств». Но ведь люди уже соединились в государства, дело это совершилось; зачем же теперь поддерживать исключительную преданность людей к своему государству, когда эта преданность производит страшные бедствия для всех государств и народов. Ведь тот самый патриотизм, который произвел объединение людей в государства, теперь разрушает эти самые государства. Ведь если бы патриотизм был только один: патриотизм одних англичан, то можно бы было его считать объединяющим или благодетельным, но когда, как теперь, есть патриотизм: американский, английский, немецкий, французский, русский, все противоположные один другому, то патриотизм уже не соединяет, а разъединяет[111]. Народы — словно цветы в саду, писал Бахаулла. Как каждый цветок обладает неповторимой красотой и ароматом, так и народы обладают уникальной культурой. Сад прекрасен, когда в нем цветут миллионы разных цветов.

Бахаи заявляются, что каждый человек способен и обязан самостоятельно искать истину; он не должен слепо принимать традиционные или новые учения. По Толстому же, социальный прогресс возможен лишь на основе нравственного самоусовершенстовования личности, всякое же вмешательство одного человека в духовную жизнь другого – это деспотизм. Всякая вера человека есть его личное дело, не допускающее вторжения извне[112].

«Вы — плоды одного дерева и листья одной ветви»,— говорит Бахаулла. Единство Человечества — один из главных принципов Его учения. Толстой ставит перед собой ту же цель: «Моё дело жизни есть служение Богу, исполнение Его воли – единения людей. Единению этому препятствует неравенство материальное, иллюзии того, что можно вещественными средствами увеличить благо, и потому я буду разрушать это неравенство, эту вредную иллюзию, которая мешает единению людей»[113]. «Отечеством нашим мы признаём весь мир, соотечественниками своими признаём всё человечество. Мы любим свою родину столько же, сколько мы любим и другие страны. Интересы, права наших сограждан нам не дороже интересов и прав всего человечества»[114],— пишет он в Царство Божие внутри вас. Простым людям всех стран, утверждает Толстой, чужды захватнические устремления. Народы заинтересованы совсем в ином. «Нам важно, чтобы беспрепятственно пользоваться плодами своих трудов, ещё важнее обмениваться плодами этих трудов с дружественными, того же самого желающими, другими народами, и, важнее всего на свете, подвигаться в одинаковом, соединяющем всех нас просвящении, а не коснеть в том диком шовинистическом сепаратизме — незнании других народов и ненависти к ним, в котором нас стараются удержать правительства. Нам важны вопросы установления каких-нибудь обязательных, понятных для всех нравственных основ вместо той каши нелепых церковных догматов, христианских мечтаний и прямо противоречащих им и поддерживающих антихристианские принципы гражданских и уголовных законов».[115]

«Когда жизнь людей безнравственна и отношения их основаны не на любви, а на эгоизме, то все технические усовершенствования, увеличение власти человека над природою: пар, электричество, телеграф, машины всякие, порох, динамиты производят впечатление опасных игрушек, которые даны в руки детям. Величайшие достижения науки и техники могут быть использованы против человека»[116]. Одни покрывают суда бронёй в метр, другие в полтора. Одни вооружают мужчин, другие и баб. Весь ум, энергия идут на приготовление к истреблению. Не сумасшедшие ли это?» – спрашивает Лев Николаевич, вторя Бахаулле, Который утверждает, что должна быть гармония между разумом и душой, только тогда наука начнет служить во благо. «Говорят, страшны торпеды, новые орудия убийства, электрические ружья. Но нет, это не страшно. Страшны люди, воспитанные правительством»,— делает вывод Толстой[117]. Вернее люди, не получившие духовных знаний. Поэтому и Бахаулла, и Толстой советуют дать полноценное как светское, так и религиозное воспитание следующим поколениям. У всех людей, а в первую очередь у детей, должна быть возможность получить полноценное образование и воспитание. Из Писаний бахаи: «Взирай на человека как на рудник, полный бесценных самоцветов. Только образование и воспитание помогут раскрыть этот клад и использовать его во благо всего человечества». Толстой же призывал родителей почаще бывать в обществе своих детей, изучать их интересы, следить за развитием, помечать их индивидуальные особенности. Советовал обучать детей музыке, пению, лепке и рисованию – то есть эстетическому воспитанию. В своих произведениях Детство, Отрочество и Юность Толстой рукой тонкого психолога, замечательного знатока детской души, нарисовал яркую картину духовного развития ребенка, отрока и юноши. Эти книги и в наше время помогают родителям глубже ознакомиться с психологией детей, правильнее организовать семейное воспитание. Дети как можно раньше должны понять, что всё, чем они пользуются, не падает готовым с неба, а является плодом труда других людей,— то есть, Толстой учил уважать чужой труд. Что касается религиозного воспитания, то писатель призывал воспитывать в детях уважение ко всем мировым религиям, не ограничивать их мировоззрение[118]. Истинный прогресс идёт очень медленно, потому что зависит от изменения миросозерцания людей. «Поэтому всё – в детях, всё зависит от того, как воспитывать детей»,— говорил он[119].

Бахаулла очень мудро указывает нам, что самым важным является такое воспитание общества, при котором преступление не имело бы места. Ибо можно воспитать людей таким образом, что само совершение преступления казалось бы им уже наивысшим наказанием. Отплатить добром за зло и не только прощать, но и, по возможности, оказывать услуги своему оскорбителю. Такое поведение достойно человека. Остается добавить, что общества заняты тем, что дни и ночи составляют различные карательные законы, готовят инструменты наказания. Они строят тюрьмы, куют цепи, кандалы, устраивают места ссылок и изгнания и другие способы мучений и жестокостей, думая этими мерами исправить преступников: на самом деле эти методы способствуют разрушению нравственности и извращению характеров. Толстой, соглашаясь с Бахауллой, говорил, что всякий человек, сделавший дурное, уже наказан. Он лишен спокойствия и мучается совестью. Наказания, какие могут наложить на него люди, не исправят его, а только озлобят[120]. Борьбу со злом Толстой предлагает начать не с уничтожения его во внешнем мире, а именно с души, с перекрытия тех путей, через которые в неё проникает неправда. Это возвращает его в русло христианской традиции, к рецепту борьбы с эгоистическими стремлениями личности дорогой её внутреннего самоусовершенствования[121].

Нужно поощрять изучение иностранных языков, чтобы впоследствии люди могли лучше понимать друг друга. Ещё 150 лет назад Бахаулла предвидел, что миру будет необходим один международный вспомогательный язык[122]. Многие бахаи горячо поддерживали эсперанто[123], хотя надо отметить, что Абдул-Баха, глава веры после смерти Бахауллы, говорил, что эсперанто не станет международным вспомогательным языком, потому что «один человек не способен создать Всеобщий Язык».

«Существование универсального языка облегчило бы взаимоотношение всех наций; тогда человеку было бы достаточно знать всего два языка — родной и международный»[124]. Это один из многих необходимых элементов на пути объединения человечества, установления прочного мира и прогресса человеческой культуры, пишет персидский пророк. В библиотеке Толстого находилась работа известного эсперантиста А. А. Сахарова (На пути к братству народов. Сборник статей о международном языке эсперанто на эсперанто и русском языках)[125]. На первой странице надпись чернилами: «Графу Льву Николаевичу Толстому в знак глубочайшего уважения от составителя. А. Сахаров». В марте 1908 г. он обратился к Толстому за разрешением перевести на эсперанто роман Анна Каренина. По поручению Толстого на письмо ответил его секретарь[126]. Лев Толстой дал высокую оценку языку эсперанто[127]. К тому же он сам был членом Петербургского общества Эсперо[128]. Свою актуальность этот язык не утратил до сих пор[129]. С каждым днем все больше человечество убеждается в необходимости установления единого вспомогательного языка. «Грядет день, когда все народы земли примут один всеобщий язык и общую письменность,— писал Бахаулла.— Когда сие свершится, человек будет вступать в любой город, как в собственный дом». Но если Бахаулла рекомендует всеобщий язык, то этот язык не должен затмевать или отталкивать сокровища родного языка. Сегодня, когда Европа превращается практически в единое государство, когда набирает обороты процесс мировой глобализации, разноязычие стало настоящей проблемой. Депутаты Европарламента подняли вопрос — каким будет язык межнационального общения? Казалось бы, есть уже интернациональный язык — английский. Но предложите французу говорить на английском языке — он обидится. Вариантов было предложено множество: английский, немецкий и даже финский языки, идиш и язык клингон, придуманный авторами сериала Star Trek.[130] Одним из вариантов был эсперанто[131].

Бахаи утверждают, что необходимо создать всемирную федерацию народов для достижения всеобщего мира и согласия на планете[132], прекратить всякого рода войны, распри и разногласии, ограничить вооружения. Жестокость существующих порядков вызывала особый гнев и страстный протест у Толстого, была ему особенно ненавистна. С горькой иронией он писал, что любой «потерянный, никуда, как на убийство, негодный человек в эполетах» может послать сотни тысяч людей на мучения, страдания, смерть. Так он развенчивал культ мундира, службы царю во имя «славы родины, народа, государя»[133]. «Разве вы не видите, что выступаете против основного религиозного принципа? Христос сказал: «Не убий». Патриотизм же, напротив, говорит: «Убивать надо». Вы не христианин, если забываете, что в случае войны только тот покажет себя истинным христианином, кто отвергнет интересы родины и откажется убивать. Вы хотите сделать меня убийцей, а я этого не хочу, потому что и бог, и совесть запрещают мне убивать. Делайте со мною, что хотите, но не надейтесь, что я стану сообщником в ваших планах убийства. Таков будет ответ всех лучших людей,— говорит нам Толстой,— потому что человеческая совесть восстает против насилия, так долго давившего мир»[134]. И потому спасение Европы и вообще христианского мира не в том, чтобы, как разбойники, обвешавшись мечами, бросаться убивать своих братьев за морем, а напротив, в том, чтобы отказаться от пережитка варварских времен — патриотизма и, отказавшись от него, снять оружие и показать восточным народам не пример дикого патриотизма и зверства, а пример братской жизни, которой мы научены Христом, суммирует философ[135]. В период русско-японской войны, обличая правительства обеих сторон, Толстой написал статью, которая была заверешена с выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем. Нам это не нужно»[136]. То же, мечтал он, скажет свои властителям и японский народ, и все народы мира. Люди опомнятся от дурмана, в котором их держат, и сумеют установить между собой мир и братство.

Известный прогрессивный турецкий поэт Назым Хикмет в тюрьме работал над переводом «Войны и мира». В стихотворной эпопее «Человеческая панорама» Хикмет прославляет сцену братания солдат из рассказа «Севастополь в мае» «как символ будущего мира без оружия, как образ дружбы, братания всех народов земли»[137].

Бахаи во всем мире пропагандируют равноправие между мужчинами и женщинами, выступая в защиту слабого пола в фундаменталистских исламских странах. Особенное значение для Востока имел роман Анна Каренина. Он воодушевил арабских писателей на смелую борьбу против женского неравноправия, за свободу чувств. В арабской литературе можно встретить десятки произведений, навеянных этим русским романом[138].

Одной из первых феминисток в истории человечества следует считать известную поэтессу Тахире, которая смело поднялась на борьбу с неравноправием. Первая женщина, принявшая учение Баба, одна из Его апостолов (Баб называл их «Буквы Живого»), она требовала отмены многоженства и других мусульманских обычаев и установлений, унижающих статус женщины[139]. Во время Своего путешествия по Западу Абдул-Баха часто давал разъяснения по этому вопросу в свете учения бахаи. На собрании Лиги свободы женщин в январе 1913 года Он сказал:

«Человечество подобно птице с двумя крыльями: одно крыло — мужчина, другое — женщина. До тех пор, пока оба крыла не будут сильны и движимы одной и той же силой, птица не сможет взлететь к небесам».

По вопросу эмансипации женщин, так же как и при решении других проблем, Бахаулла советует своим последователям избегать насильственных приемов. Великолепную иллюстрацию методов бахаи при проведении социальных преобразований дают женщины-бахаи в Египте и Сирии. В этих странах существует обычай, согласно которому магометанские женщины обязаны вне дома носить покрывало, закрывающее их лицо. Баб указывает, что в Новом Учении женщины будут освобождены от этого досадного стеснения. Но Бахаулла советует своим последователям уступать установленным обычаям в тех случаях, когда они не затрагивают важного морального вопроса, до тех пор, пока народ не станет просвещенным. Это лучше, нежели вызывать ненужные конфликты и оскорблять чувства тех, среди которых вы живете.

Поэтому, хотя женщины-бахаи и хорошо знают, как неудобен и бесполезен для просвещенных людей устаревший обычай ношения покрывала, однако они предпочитают спокойно подчиняться этим неудобствам, и не провоцировать бурю фанатической ненависти и злобу противников появлением публично с незакрытым лицом. Это примирение с обычаем никоим образом не является следствием страха, но твердой уверенностью в силе просвещения и в тех изменениях, которые внесет в жизнь истинная религия. Бахаи этих стран прилагают все усилия для просвещения своих детей, особенно дочерей, а также к распространению и утверждению идеалов бахаи, ясно сознавая, что по мере того, как в среде народа будет расти и распространяться новая духовная жизнь, устаревшие обычаи и предрассудки будут постепенно отброшены так же естественно и неизбежно, как исчезают весной почки, когда листья и цветы распускаются при солнечном свете[140].

Следующий важный пункт. Бахаи приравнивают работу, исполняемую в духе служения человечеству, к богослужению. Толстой решительно отвергал обряды православия: «Если человек хочет угодить богу молитвами, обрядами — то это значит, что он хочет обмануть бога. Но бога нельзя обмануть, обманываем только себя. Настоящая вера не в том, чтобы знать, в какие дни есть постное, в какие дни ходить в храм и в какие слушать и читать молитвы, а в том, чтобы всегда жить доброю жизнью в любви со всеми, всегда поступать с ближними, как хочешь, чтобы поступали с тобой[141]. Ничто духовное не приобретается духовным путем: ни религиозность, ни любовь – ничто. Духовное все творится материальной жизнью в пространстве и времени. Духовное творится делом[142].

Прогресс в развитии — и у Бахауллы, и у Толстого,— возможен только при условии соблюдения высочайших нравственных стандартов. Бахаулла запрещает Своим последователям вступать в какую-либо партию, то есть вообще вмешиваться в политику. Пророк предлагает другой, более совершенный и духовный вид организации – Новый Мировой Административный порядок, в корне отличающийся от существующего, во главе которого будет Всемирный Дом Справедливости[143]. По мнению же Толстого, ни один порядочный человек не может принимать участие в деятельности государственного аппарата, быть сознательным сторонником существующего режима, поскольку это несовместимо с честностью, разумом, порядочностью, человечностью и другими высшими проявлениями духовной жизни человека[144]. Он крайне презрительно отзывался о так называемых великих людях – Наполеонах, Бисмарках и прочих, которые считали, что они в состоянии начинать войны и воздействовать на ход истории. Бисмарк, говорил Толстой, он таков же, как и Наполеон. Все эти государственные деятели в той или иной степени шарлатаны, кумиры на час. Сегодня их возвеличивают до небес как оракулов мудрости, а завтра осмеивают как величайших глупцов,— стоит только чарам рассеяться, и власть их ослабнет. Толстой отзывался отрицательно о всякой политической деятельности, высмеивая Палату общин, как и все другие формы правления, без исключения. Не надо принимать никакого участия, не иметь общего с этими антихристианскими фикциями, которые именуются правительствами, утверждал он[145].

В Вере Бахаи нет духовенства. В прежние века оно было необходимо, так как основная масса людей была безграмотна и необразованна и зависела от священников в деле религиозного обучения. Теперь времена изменились. Образование стало всеобщим, и если законы Бахауллы будут выполнены, то все дети получат во всём мире здоровое воспитание. Всякий будет тогда способен самостоятельно изучать священные послания.

В современном мире духовенство, словно отживший орган, мешает общему развитию. Толстой в Обращении к Духовенству пишет: «Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа Бога. Но и этого мало: главное зло этого (церковного) учения состоит в том, что оно так искусно переплетено с внешними формами христианства, что, исповедуя его, люди думают, что ваше учение есть единое истинное христианство, и другого нет никакого. Вы не то, что отвели от людей источник живой воды,— если бы это было,  люди все-таки могли бы найти его,— но вы отравили его своим учением, так что люди не могут принять иного христианства, как то, которое отравлено вашим толкованием его»[146].

Однако Бахаулла призывает уважать истинных священников, проповедующих мир и добро. Но делать это можно, не обязательно будучи священником. Толстой уважал восточную мудрость, например, в книге Мудрость Дзэн рассказывается об одном монахе, который навсегда оставил карьеру священнослужителя, сказав, что не желает пользоваться теми преимуществами, которые дает одеяние монаха и право жить на подаяние других. Так он начал продавать чай, чтобы самому зарабатывать на жизнь. Но не переставал учиться и самосовершенствоваться. Когда он открывал свой чайный домик, то вывешивал надпись «Чай стоит столько, сколько можешь дать. Если хочешь, то можешь пить его бесплатно»[147].

 Останавливаясь на основных направлениях христианства, таких, как католицизм[148], православие, протестантизм, Толстой подчеркивает, что каждое из них только себя признает истинным, создавая культы либо римского папы, либо русской иерархии, либо собрания верующих, боготворящих учение Лютера. Между ними идет жестокая борьба, и Лев Николаевич делает вывод: «Для мыслящих людей и та, и другая, и третья церкви суть только ложные человеческие учреждения»[149]. С точки зрения же бахаи, если два человека спорят о религии, если они не находятся в атмосфере согласия и мира, то не правы оба: «Религия должна объединять сердца, устранять войны и раздоры с лица земли, быть источником духовности, дарить свет и жизнь каждой душе. Если религия станет причиной антагонизма, ненависти или разногласий, то лучше обходиться без неё, и отчуждение от такой религии было бы истинно религиозным шагом».[150] Толстой вновь не может не согласиться: «Религия служит только вере, значит, самому высокому, что есть в душе. И те религии, которые служат не вере, не душе, а чему-то другому, теряют своё значение. И тогда она является уже не благом, а злом...»[151].

Мир, в котором проявляются крайние формы богатства и бедности, несправедлив, нужно бороться с крайностями, советует Бахаулла. В свою очередь, Толстой не только гневно обличал социальное неравенство, жестокость и бессмысленность системы эксплуатации, угнетения, произвола. В одном из дневников находим такую запись: «Всё больше и больше почти физически страдаю от неравенства: богатства, излишеств нашей жизни среди нищеты: я не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни».[152] Толстой с необычайной остротой воспринимал нелепость современного общественного устройства, чудовищную несправедливость разделения народа на две неравные группы, из которых меньшая владеет всеми богатствами, пользуется всеми достижениями науки и цивилизации, а большая осуждена на нечеловеческое существование, духовное и физическое рабство. Мир кажется Толстому нелепым, вывернутым наизнанку. Разве можно считать нормальным такое состояние, при котором семилетние девочки с утра до вечера связывают рвущуюся нить, делая ткань, которая идет на Восток по огромной цене, и получают за это жалкое, копеечное вознаграждение, в то время как хозяин фабрики наживает огромные капиталы?[153] Действительно, в России XIX века поражала, с одной стороны, пышная роскошь, а, с другой,— крайняя нищета[154]. Изменилось ли с тех пор такое неравноправие? Откуда в экономически бедной стране фантастически богатые олигархи и новые русские? А миллионы простых учителей, пенсионеров, докторов, шахтёров не получают пенсии и заработные платы. И это относится не только к России.

Согласно учению бахаи, ад, рай, воскресение, историю Адама, Евы и дьявола следует понимать аллегорически. Рай — это состояние совершенства, а ад — состояние несовершенства; рай — это согласие с Волей Божией и согласие с ближними, а ад — отсутствие такого согласия; рай — это состояние духовной жизни, а ад — состояние духовной смерти. Человек ещё при своей земной жизни может пребывать либо в раю, либо в аду, объясняет Бахаулла. Мы ждём пришествия Христа с неба на облаке, но наука не принимает такого «Пришествия». Вопреки разуму суеверные фанатики аргументируют это тем, что он ведь Бог, а значит, может всё. Но любому разумному человеку очевидно, что сколько бы они ни верили в собственные фантазии, этого никогда не произойдёт. Что касается конца света, то он тоже выглядит иначе, чем мы привыкли думать. Конец света, согласно учению бахаи, означает конец одного этапа развития человечества и переход на новый, который всегда сопровождается бурными событиями. Толстой в своём ответе Синоду рассуждает, что «если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями и дьяволами, и рая — постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную признаю»[155]. По учению бахаи «воскресение» не имеет ничего общего с грубым физическим телом. Раз тело умерло, то с ним всё покончено. Оно разлагается, и его частицы никогда не соединятся, чтобы образовать то же самое тело. Воскресение — это рождение человека в духовную жизнь благодаря дару Святого Духа, ниспосланному через посредство Богоявления. Могила, из которой он восстаёт, есть могила невежества и нерадивости, невнимания к Богу. Сон, от которого он пробуждается, есть сонное состояние духа, в котором многие ожидают рассвета Дня Господня. Этот рассвет озаряет всех пребывающих на земле, будь они в теле или вне тела, но духовно слепые не могут ощущать этого. День Воскресения — это не день, состоящий из двадцати четырёх часов, а целая эра, которая началась теперь и будет продолжаться до тех пор, пока продолжается настоящий мировой цикл. Он продолжится до тех пор, пока не будут стёрты с лица земли все следы нынешней цивилизации[156].

Вышеуказанные принципы направлены на установление единства человеческого рода. Бахаулла возвестил о том, что человечество уже прошло стадии младенчества и детства и сейчас переживает период отрочества, характеризующийся вспышками агрессии и насилия, жёстким противоборством и конфликтами. В свете учения бахаи нынешние социальные потрясения представляют собой переход к этапу зрелости человечества, в котором возникающие проблемы будут решаться в духе совещания[157]. «Обращайтесь со всеми людьми, расами и религиями мира с совершенной искренностью, правдивостью, любезностью и будьте дружественны к ним»,— призывают бахаи. Бахаулла предсказывал, что будет появляться всё больше и больше людей и организаций с похожими идеями, выступающих за мир на земле. Кроме того, он советовал бахаи содействовать им и участвовать в их деятельности[158]. «Если возникнет мысль о войне, то победи её более сильной мыслью о мире»,— писал Абдул-Баха. В свою очередь, Толстой придавал огромное значение «работе над собой» в мыслях, то есть тому, чтобы человек следил за своими мыслями, ловил себя на недоброжелательности к другому и вообще на дурных мыслях, и тотчас стремился остановить, заглушить их[159].

В этих, всего лишь нескольких главных принципах чувствуется огромный потенциал. Толстой уже в самом начале во многом не может не согласиться с Бахауллой. Гуманист не полностью ознакомился с писаниями Бахауллы, но уже чувствовал широту Его идей. Неудивительно, что писатель так высоко отзывался об учении Бахауллы.